О поэзии нельзя болтать. Ее надо читать. Чувствовать на языке. Жить ею. Ощущать, как она тебя подвигает, преображает. Как благодаря ей твоя жизнь обретает форму, цвет, мелодию.
К Любе приходят по вечерам духи ее парней. Они говорят всегда о Любви, а значит всегда — о ней. Любе семнадцать, ее порыв — молод, а значит прав. И утром она ползет в институт спокойная, как удав.
К Нине приходят каждую ночь цветы у ее крыльца. Они говорят, что скоро весна, ее нельзя отрицать, Что пчелы звенят, как колокола, а ветер — как саксофон, А то, что сейчас за окном ноябрь, то это вообще фигня.
К Васе приходит раз в сорок дней какой-то невнятный дед, Старые фото чужих людей торчат в его бороде. До Васи докапываются ночью с упорством, достойным Шлимана, И утром Вася точит топор и шепчет в пространство "шли бы вы"...
А Зое семьдесят восемь стукнуло в прошлом месяце, Но цифра помнится плохо, с паспортом надо свериться. Зато запомнилось все, что было в другом году. И Зоя ждет по ночам, как будто за ней придут.
А я не жду ничего и ночью не сплю, так вышло. И все, кто мог навестить меня, таких выкрутасов выше. Ночной Петербург мигает огнями, очень похож на тир, И я выбираю, к кому мне теперь идти.
дед владимир вынимается из заполярных льдов, из-под вертолётных винтов и встает у нашего дома, вся в инее голова и не мнётся под ним трава. дед николай выбирается где-то возле реки москвы из-под новодевичьей тишины и палой листвы и встает у нашего дома, старик в свои сорок три и прозрачный внутри. и никто из нас не выходит им открывать, но они обступают маленькую кровать и фарфорового, стараясь дышать ровней, дорогого младенца в ней. - да, твоя порода, володя, -смеется дед николай. -мы все были чернее воронова крыла. дед владимир кивает из темноты: - а курносый, как ты. едет синяя на потолок от фар осторожная полоса. мы спим рядом и слышим тихие голоса. - ямки веркины при улыбке, едва видны. - или гали, твоей жены. и стоят, и не отнимают от изголовья тяжелых рук. - представляешь, володя? внук. мальчик всхлипывает, я его укладываю опять, и никто из нас не выходит их провожать. дед владимир, дед николай обнимаются и расходятся у ворот. - никаких безотцовщин на этот раз. - никаких сирот.
Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе: нет никакого разложения с гнилостным вкусом, нет внутри человека угасания никакого, а только мороженое на площади на руках у папы, запах травы да горячей железной подковы, березовые сережки, еловые лапы, только вот это мы носим в себе, Юра, видишь, я по небу рассыпал красные звезды, швырнул на небо от Калининграда и до Амура, исключительно для радости, Юра, ты же всегда понимал, как все это просто. Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем о том, что спрятано у человека внутри. Никакого секрета у этого, никаких подковерных тайн, прямо как вернешься – так всем сразу и говори, что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании, что человек – это дух небесный, а не шакалий, так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо. И еще, когда будешь падать – не бойся падать
МАЙ 23 май, 2011 в 19:03 munk За обедом он говорит: надевай нарядное, мы идём на концерт. Будет квартет, пианист-виртуоз в конце. Бросай своё макраме, я купил билет.
Она говорит: Нет.
Ты только представь себе: начнется пожар, посыплются стены, асфальт поплывет, дрожа, а я в легком платье, в бусах и без ножа, на каблуках, в шелках, в кружевах манжет — как же я буду бежать?
Он думает: вот-те на, нас опять догнала война. Варвара совсем плоха, едва зацветает черёмуха, начинается вся эта чепуха. А я ведь тоже видел немало, над головой три года свистело и грохотало.
Досадует: вот ведь, взяла манеру пугаться каждого звука. Тогда завели бы сына, сейчас бы нянчили внука. А так, конечно, отвлечься нечем, прогулка — история всякий раз. Разве бы я её не укрыл? Разве не спас?
Он доедает свой хлеб, и кусочек откладывает про запас.
Уважали дядю Стёпу За такую высоту. Шёл с работы дядя Стёпа - Видно было за версту. СМ
Степан просыпается рано — после семи не выходит спать. Встаёт, стопкой книг подпирает продавленную кровать. Идёт умываться, в проёме дверном не застряв едва. Решает не бриться: зачем? Весь день в дому куковать.
Стоит у конфорки, согнувшись, накинув пальто из драпа: "Как холодно, Господи, а ведь уже середина лета..." Квартиры в старинных домах бывают похлеще склепа. Степан хочет сесть на стул, но, подумав, садится на пол.
Вчера приходил репортёр: микрофон на манер тарана. Хотел секрет долголетия, обстоятельства смерти сына, Рассказ, как живётся в бывшем Союзе бывшему великану... Степан бормотал бессвязно, сидел пустым манекеном. А что тут расскажешь? Автору приспичило сдобрить поэму пафосом. Мол, "будет герой жить вечно"... Вечно. Попробуй сам!
Сегодня мутно и тихо, от пола ног не отнять, Согреться бы как-то, убить бы ещё полдня — Часов до шести, в шесть обычно детишки приходят и в дверь звонят, И тащат его во двор показывать очередных щенят, И вечно им нужно снимать с берёзы какого-нибудь кота, И виснут на нём, и просят: "На плечах покатай".
Но самое главное, они ему не велят сутулиться. Степан выдавливает себя из сырой квартиры на улицу, Степан распрямляет плечи, вытягивается во весь свой огромный р о с т, Степан становится выше заборов, выше вороньих гнёзд. "Деда, а можешь достать до звёзд?"
Нет, говорит Степан, только до третьего этажа. И смеётся так, что во всём квартале стёкла дрожат.
Марии Семёновне 97 лет всегда ухаживала за собой лечилась а на день рождения неожиданно впала в кому как-то много хлопот получилось родственникам и знакомым
2.
все думают она без сознания ничего не видит и не понимает а она едет в 1919-м на поезде с мамой из Харькова в Лисичанск мама её целует и обнимает весело в поезде с ней увлечённо разглагольствуют офицеры (конечно, об опере т.к. она певица и скоро поедет в Милан учиться) она демонстрирует усвоенные в гимназии изысканные манеры на остановке в станционном буфете каждый из артиллеристов покупает ей по пирожному или конфете все смотрят на неё и думают: вот невеста будет в вагоны заходят люди становится всё интереснее и всё меньше места вечером вдруг делает вид, что пойдёт в туалет сама же выходит в тамбур смотрит в окно вдоль путей передвигается цыганский табор загорается свет в домах и наступает тьма она смотрит на пролетающие в сумерках скирды, дворы, дома на затянутые прозрачным дымом сельские виды
3.
полтретьего ночи дежурный врач в возбуждении звонит домой: зайчик, тут — ты не поверишь — о, Боже мой — старушка в коме поёт в полный голос какую-то арию кажется, из Аиды ****
зачем, думаю, мне любить-то тебя, далекую - ты где-то там, а я тут. зачем, думаю, мне сохнуть по тебе - ты там с кем-то, а я тут без тебя. к чему, думаю, мне мучиться - разлюблю-ка я тебя, и дело с концом.
и я тебя разлюбил.
целый день я не любил тебя ни капельки. целый день я ходил мрачный и свободный, свободный и несчастный, несчастный и опустошенный, опустошенный и озлобленный, на кого - неизвестно.
целый день я ходил страшно гордый тем, что тебя разлюбил, разлюбил так храбро, так храбро и решительно, так решительно и бесповоротно.
целый день я ходил и чуть не плакал - все-таки жалко было, что я тебя разлюбил, что ни говори, а жалко.
но вечером я снова влюбился в тебя, влюбился до беспамятства. и теперь я люблю тебя свежей, острой, совершенно новой любовью.
я не бедствую, - стефано говорит, - не бедствую, - жую зелень морскую да кожуру небесную: есть еще забегаловка на фондамента нани: полторы монеты за бутерброд с тунцом. там таким утешенье: с мятым сухим лицом и дырой в кармане
я не сетую, - утверждает, - я себя даже радую - я повсюду ношу с собой фляжку с граппою: в клетчатой жилетке ли, в пиджаке ли. четверть века назад мой друг, докторам назло, делал также, пока сердечко не отвезло бедолагу на сан-микеле.
это была опера, девочка, как он пил, это был балет его: жалко, ты никогда не увидишь этого, - только и успевали бросать на поднос закуски. а потом зашел - его нет, и после зашел - всё нет. а поэт ли он был, не знаю, разве поэт? чёрт его разберет по-русски.
мои дети пришли, небесные певуны, откупить меня у моей вины отженить меня от моей гордыни и заставить душу признать: отныне выходные ей не даны
мои дети ссыпались, как горох в дом, где гость, монах или скоморох, к ужину приносит историй ворох; где эпоха зрит себя в разговорах просветлённых и выпивох
моим детям каждый из нас - тайник и сокровище, вот и глядишь на них через слёзы, как если смотреть на солнце - божие внимательное посольство, капитаны из старых книг
мои дети: малиновая черта возле улыбающегося рта да ресницы из золотого света: вот с чем выйдет душа когда клетка эта будет больше не заперта
ни награды, ни странствия, ни скамьи. даже книги и недруги - не мои; только этот их озорной румянец. только звон, с которым они смеялись, затевая подвиги и бои
Когда всех учили сексу и алкоголю, а после - бессвязно молиться святым мощам, я в это время явно была не в школе. Меня во дворе учили другим вещам.
Меня учили чему-то очень плохому. Такому плохому, что надо бы вправить мозги. Надо, наверно, позвать экстрасенса Пахома, чтобы как следует дал мне вертушкой с ноги. Меня учили в подъездах снимать на мобилу стены в трещинах, старых надписях и любви. Меня учили, и я это всё любила. Мне бросали мир и кричали - скорей, лови. Меня учили лечить переломы веток, крик развивать до смеха, как инвалида до трудоспособного человека. Кухонной лирике, нецензурным молитвам.
За искренность нынче бойкот вполне обеспечен. К ней ещё не придумали антисептик. Орлы привередливы, подавай им трезвую печень. А двухголовые выклевали мне сердце,
но клюй - не клюй - а оно отрастает снова. Как ни в чём не бывало. Как ни в ком не бывало. Меня учили флагом держать слово. Даже если оно меня убивало. Как в солнце ни плюй - кирпичом упадёт с шестого. Как из моря ни пей - ни разу не убывало.
Я любила, люблю и буду, и я готова вечно носить это синее покрывало.
Возле белой колонны в черном концертном зале: Мы присели с мамой, куда нам тетеньки указали. (Мама выдала мне пиджак и смахнула с него шерстинки И сказала: какие кеды? Надень ботинки.) Выходили люди, поблескивали очками И водили смычками, а после цокали каблучками. А потом вышла девушка, поклонилась и без улыбки Заиграла на скрипке. Заиграла на узкой скрипке. Так она играла, что я все забыл и замер. Так она играла, как будто я сдал экзамен, Долетел до орбиты и вижу спину земного шара. Так она играла, что публика не дышала. Будто до разгадки тайны осталась самая малость. Сердце ходуном ходило и долго не унималось. И был строг ее профиль, и тонко было запястье. И я видел, как сквозь нее проступало счастье. И мы вышли на воздух, и мама меня спросила: — По мороженому? — Нет-нет, — я сказал. Спасибо.
Вот тебе кубик, сложи его по цветам. Как соберёшь, положи его в рюкзачок. Будет дорога ямиста, но светла. Спи у стены, чтобы волк не кусал бочок, чисть дважды в день, запивай натощак водой, сплюнь раз-два-три и по дереву постучи, свой рюкзачок постоянно носи с собой, кубики в нём - для тюрьмы твоей кирпичи.
Вот тебе нож, можешь бить, можешь резать хлеб. Стены тюрьмы не разрушит какой-то нож. Вот коробок канцелярских духовных скреп, ссыпь в рюкзачок, и не жалуйся, унесёшь. Вот тебе всё, а сегодня давай назад. Время пришло начинать возводить каркас. Кубики ссыпь и построй аккуратно в ряд.
Выстроил? Ок, сейчас.
Вот тебе крест. Не снимай его со спины. Тут и ходи, с ним не выйдешь в дверной проем. В мире из стен от стены до другой стены ты себя запер с крестом за спиной вдвоём. Вот тебе ночь, она будет длиннее дня, вот тебе дождь (но зонта не проси, не дам). Если бы все зависело от меня - я бы зонтов дала тебе чемодан, только зонты не укроют от тех дождей, что обязательно выпадут впереди.
Просто месяцы шесть, семь, восемь Пробежали, как день в окне. А потом наступила осень И бежать захотелось мне. ⠀ От какой-то несносной боли, Голых улиц и площадей. Осень все обостряет, что ли, Раздевает сердца людей. ⠀ Как оно без бронежилета В листьев бурную круговерть? Если маленькая жизнь — лето. Значит, осень — немного смерть. ⠀ Просто месяцы шесть, семь, восемь Промелькнули быстрее дня. А потом наступила осень И, похоже, что на меня. ⠀ Автор: Златенция Золотова
- Доктор, я болен. - Голубчик, а чем вы больны? - Слух мой ослаб - Я не слышу шептанья Луны, Хохота трав, Бормотанья подземных корней. Переговоры ворчливых прибрежных камней... Нем и обычно болтливый берёзовый лист, Птиц мне не слышно - лишь щебет какой-то и свист... Доктор, я болен. А может, схожу я с ума? Зренье упало. Я вижу лишь только дома, Сумки, людей и автобусы, стены церквей... Гномы исчезли! Нет эльфов, русалок, нет фей! Где домовой, что под лестницей жил за стеной? Доктор, мне страшно, такое впервые со мной. Доктор, скажите, недуг мой - он неизлечим?!
- Что Вы, голубчик, для страха не вижу причин. Раньше, любезнейший, были серьезно больны. Полноте, бросьте. Какие шептанья луны?...
Святая вера его погубит, внесли распятья и образа - хрипел и бился, кусая губы, но даже слова нам не сказал. Как исцелились его порезы - тянули крючьями изнутри. Шипел на Библию и железо, но ничего нам не говорил, как будто правды и сам не ведал, зачем в последний вечерний час он был нам выдан и кем был предан, и он насмешливо скалил пасть и в нас впивался глазами злыми.
Рассвет оплавился, как свеча, ему назвали негромко имя, и вот тогда-то он закричал.
/goretober-2018, день седьмой - Пытки, 7.10.18/
Спит на моей кровати, тело забрал и душу, что я имел - потратил, что я любил - разрушил, выжег и уничтожил. Каждой бессонной ночью он говорит мне: можешь, он говорит мне: хочешь, будь и судом, и плахой, нам предстоит так много, да не смотри со страхом, кто же осудит бога? Ядом ползет под кожу, рвет лихорадкой тело, он говорит мне: должен, он говорит мне: делай, нам никуда не деться, выплати эту цену, чтобы мы, наконец-то, стали единым целым.
#deathnote /goretober-2018, день девятнадцатый - Одержимость или заражение иной сущностью, 19.10.18/
утреннее воркованье ребёнка с резиновою акулой прерывает сон, где, как звёздный патруль сутулый, мы летим над ночным нью-йорком, как чёрт с вакулой
то, что ты живешь теперь, где обнять дано только снами, слабое оправдание расстоянию между нами. ты всегда был за океан, даже через столик в "шаленой маме"
это не мешает мне посвящать тебе площадь, фреску, рыбку вдоль высокой волны, узнаваемую по блеску, то, как робкое золото по утрам наполняет короткую занавеску
всякая красота на земле есть твоя сестра, повторяю сипло. если написать тебе это, услышишь сдержанное "спасибо" из такой мерзлоты, что поёжишься с недосыпа
это старая пытка: я праздную эту пытку. высучу из нее шерстяную нитку и пьесу вытку. "недостаток кажется совершенным переизбытку"
как я тут? псы прядают ушами, коровы жуют соломку. в индии спокойно любому пеплу, трухе, обломку: можно не стыдиться себя, а сойти туристу на фотосъёмку
можно треснуть, слететь, упокоиться вдоль обочин. ликовать, понимая, что этим мало кто озабочен. я не очень. тут не зазорно побыть не очень.
можно постоять дураком у шумной кошачьей драки, покурить во мраке, посостоять в несчастливом браке, пропахать с матерком на тук-туке ямы да буераки
можно лечь на воде и знать: вот, вода нигде не училась, набегала, сходила, всхлипывала, сочилась, уводила берег в неразличимость никогда себе не лгала - у тебя и это не получилось
скоро десятилетье - десятилетье - как мы знакомы. мы отпразднуем это, дай бог, видеозвонком и усмешкой сочувствия. ну, у жанра свои законы.
как бы ни было, я люблю, когда ты мне снишься. если сердце есть мышца, то радость, возможно, мышца. здорово узнать, где она, до того, как займёшься пламенем, задымишься.
идет четвёртый час, как тимофей не спит. ему не страшен мрак. ему неведом стыд. ни бабушка, ни мать унять его не могут. он просит почитать его любимых книг. он хочет в туалет. он возит грузовик. он требует мультфильм, и песенку, и йогурт. идет четвёртый час, как на вокзале снов стоят печально пять серебряных слонов: за ними из огней зеленых колесница. а в ней угрюмый эльф рассматривает, зол, то ремешок с гербом, то в бабочках камзол: где ж этот тимофей, чтобы ему присниться? а над вокзалом пар, а вдалеке холмы: там жёлтые от дынь, там полные хурмы, там темные от рек из чистого какао. в харчевне под горой порядок и уют, но ужина пока еще не подают, и керосинки жгут тихонько, вполнакала. все смотрят из окон, глядят из-за ветвей: не едет ли наш друг, прекрасный тимофей с грузовиком в руке, в сиреневой пижаме? ведь мы какой пирог весь день ему пекли, и стены красили, и специи толкли, и разные кусты в гирлянды наряжали!